В двух шагах от солнца [Сборник] - Алексей Притуляк

В животе что‑то задрожало, засвербило ожиданием смерти. Запах мокрого асфальта, прелой листвы и бензиновых выхлопов, залетавший в форточку с ветром, хорошо гармонировал с ощущением близкой смерти. И в то же время жутко контрастировал с её безысходностью. Ведь за осенью обязательно, рано или поздно, придёт весна. Фил очень любил весну. Особенно теперь.

— Не убивай меня, Тони! — прошептал он. — Клянусь, я…

— Тш — ш-ш, — перебил его визави, приложив ствол револьвера к губам — вместо пальца — и прислушиваясь. — Дождь прибавил.

Дождь действительно зачастил, гулко забарабанил в карниз, заплевал окно. Кажется, он решил скоротать ночь в этом городе смога и палой листвы. А сигнализация брошенного Бьюика так и гудела уныло сквозь дождь. Хозяин пьян, сидит в пабе, уронив голову на руку, и спит. А может быть, его кончили где‑нибудь в переулке — сунули в шею "бабочку". Здесь это просто. В этом городе ветра и скорой зимы…

Верхний ящик стола был чуть выдвинут. Фил не успел открыть его до конца — Тони появился слишком внезапно. Там, в ящике, холодел одиночеством пистолет. Уже несколько раз за последний час пальцы Фила мелко подрагивали, готовые метнуться к ящику, выдвинуть его одним рывком, вцепиться в прохладную удобную рукоять, согреть пистолет своим теплом, распалить его жаром выстрела. Фил представлял, как падая со стула за тумбу, взводит курок и стреляет, стреляет раз за разом в силуэт напротив. Он успеет. Он должен успеть. Когда Тони положил револьвер на стол и потянулся за портсигаром, Фил почти готов был сделать это. Но он привык просчитывать шансы. Шансов было очень мало. Ведь тысячу раз говорил тебе, чёртов увалень: нужно меньше есть, стряхнуть с себя это безобразное пузо…

Эх, стряхнуть бы ещё годы!..

— У меня будут проблемы, — произнёс Тони, обращаясь скорее к своему револьверу, чем к собеседнику.

— А?

— Вот что Фил… Сделай для меня одну вещь.

— Конечно. Тебе нужны деньги? — оживился Фил. — Укрытие? У меня и работёнка для тебя найдётся, хе — хе…

Тони усмехнулся, помотал головой.

— Ты сказал полтора года? — произнёс он и ящерица на его щеке дёрнулась, изогнулась.

Фил громко сглотнул непослушный шершавый комок, застрявший в горле. Кашлянул.

— Обещай мне Фил, поклянись мне, что самое большее через полтора года тебя не будет на свете. Обещай, что умрёшь.

— Тони, дружище, ты же знаешь, я…

— Тише! Тише, Фил, не говори так много лишнего. Скажи только: Тони, через полтора года я сдохну и меня больше не будет на этом грёбаном свете.

— Тони, я… Боюсь, что да.

— Если рак не приберёт тебя к тому времени, ты сам всё сделаешь. Ты убьёшь себя, хорошо?

— А?.. Да… Да, я…

— Хорошо. Я поверю тебе, Фил.

— То есть… ты…

Тони поднялся. Надвинул шляпу пониже на лицо. Сунул руки в карманы плаща.

— Напоследок, Фил, — сказал он, вздохнув и покашляв. — Напоследок…

— Да..?

— Ты всегда был порядочной мразью.

— Тони, я…

— Даже в юности, наверное. Но ты был мне другом. Когда‑то. И Деззи… Глупышка Деззи любила тебя.

Фил поник, замер, уставившись остекленевшим в ожидании взглядом на пол под ногами.

— Прощай, Фил.

Сидящий вздрогнул, словно вместо "прощай" получил пулю, которой ожидал с таким страхом. Всхрапнул что‑то неразборчивое.

Тони кивнул, не глядя на свою несостоявшуюся жертву.

— У тебя максимум час, Фил. Через час тебя не должно быть в городе.

— А?.. Да, я понял. Да.

Тони снова кивнул и быстро пошёл к выходу из кабинета. Остановился перед чёрной дверью, чтобы погладить пальцами бронзовую витую рукоять.

Он не услышал, как глухо, почти неслышно стукнул ящик стола. Как сухо щёлкнул курок "Ругера".

— Тони, — позвал Фил.

— М? — Тони отпустил ручку, повернул голову чуть назад. Ящерица на его щеке шевельнула хвостом — это прокатился под щекой желвак.

— Спасибо тебе, — сказал Фил.

И нажал на спуск…

Через полтора часа он задумчиво смотрел на скрывающиеся за горизонтом городские огни, через окно "Боинга", который уносил его по дождю во Франкфурт. И никак не мог избавиться от вони дешёвого вьетнамского табака, пропитавшей пиджак — от этого запаха прошлого, которое он убил сегодня во второй, кажется, раз.

Радуга в октябре

В жёлтом плаще с бордовым подбоем, шаркающей пожилой походкой пришёл октябрь. Пляжи опустели, гостиницы опустели; опустели банкоматы, улицы, головы, кофейные чашки, кошельки отдыхающих и урны. Опустело ещё не наступившее "завтра". И вся череда дней, стоящая за ним в очереди — зазвенела пустотой, аккомпанируя себе на цитрах дождевых струй и кимвалах облаков.

А октябрь и не понял, что он натворил. Понять и выразить октябрь мог бы поэт Неудалов, но его как раз в это время хоронили в могиле под номером 7368–бис на городском кладбище имени Ленина.

Непонятый и необъяснённый октябрь холодно подул на клён, стоящий поблизости. Остатки жёлтых листьев эпитафически прошуршали, опадая и ложась на гроб. Последний подарок этого мира.

Дух поэта Неудалова стоял, небрежно прислонясь к соседской оградке, и наблюдал за процедурой. И размышлял о том, как важна для человека огороженность, обособленность и замкнутость пространства: квартира, комната, участок, дача… оградка. Неудалову оградка была не нужна, тем более, что при жизни он мучился клаустрофобией. Но традиция есть традиция — возражать он не собирался.

Раньше Неудалов терпеть не мог осень и сочинял в адрес "рыжей стервы" отчаянно матерные и порой грустные стихи. Иногда стихи были даже необыкновенно лиричны (что само по себе странно: ведь лирика — это склонность любви). Теперь же, когда он стоял, обнажённый, под колючим дождём кленовых листьев, он был так же пуст от стихов и чувств, как пляжная урна от стаканчиков из‑под мороженого. Что интересно, он вообще забыл всё, написанное при жизни. И с удивлением слушал выступающего поэта Солоненко, который проникновенно читал стихи Неудалова "Радуга в октябре": "Умереть в октябре — это, право, не так уж и грустно…" В роще неподалёку торопливо стучал дятел. Где‑то жгли листву; её тревожный горький запах покалывал ноздри.

Когда, наконец, все речи были произнесены, все слёзы пролиты, вся водка выпита и съедены все печенья, а могильщики закончили с обсыпкой, народ степенно потянулся с кладбища, хмурясь на тяжёлое небо. Вскоре бывший поэт остался совершенно один, если не считать бродячего рыжего кота, дремлющего поджаристым калачом на могильной плите за номером 7356. Куда ни глянь, не было больше ни души. Ни человека. Абсолютную тишину нарушал только стук дятла да лёгкий шорох уцелевшей в боях с ветрами листвы. Было покойно и сонно, как бывает лишь на кладбищах.

Вдохновлённый покоем Неудалов подумал было набросать в голове пару строф по теме, но с удивлением отметил, что оно ему на фиг не нужно. Совсем. Гораздо больше поэтических изысков его сейчас интересовал приблудный могильный кот.

— Кис — кис! — позвал поэт.

Как ни странно, кот услышал потусторонний зов. Он повёл ухом, давая понять, что звуковая волна им принята, и даже приоткрыл на секунду один глаз. Что было странно, животное совсем не испугалось. А ведь считается, что кошки остро чуют духов, нежить и нечисть. Неудалову оставалось заключить о себе, что он не является ни духом, ни нежитью, ни — что очень его порадовало — нечистью.

— Слышишь меня, да? — произнёс поэт.

— Ну да, — сонно ответил кот и зевнул.

— Удивительно!

— В самом деле? — кот снова приоткрыл один глаз, чтобы бросить на поэта мимолётный взгляд. — И что же тут удивительного? Ты говоришь, я — слушаю.

— Да нет, это — ладно. Гораздо больше меня удивляет, что я слышу тебя.

— А что, в той жизни ты был глухим?

— Хм, нет.

Неудалов помолчал. Кот казался не милым домашним Мурзиком, а ироничным и где‑то даже циничным, прожжёным котярой.

— Я хотел сказать, что при моей потусторонней жизни коты не умели со мной разговаривать, — пояснил поэт.

— Это ты не умел разговаривать с ними, — небрежно возразил кот.

Собирался дождь. Поднялся промозглый ветерок. От рощи отделилось жёлто — красное облако опавших листьев и, не пролетев и пяти метров, прилегло на землю — отдохнуть. В кафе на улице Свердлова во всю поминали поэта и гражданина Неудалова. Поминки только начались и всё было пока в рамках приличий, строго и чинно. Даже редактор Негодяев смотрел на ведущую поэтической колонки Эллочку Рублёву вполне пристойно. Поэт Солоненко произносил речь. Он всегда любил произносить речи, особенно — поминальные.

— Тебя как зовут? — спросил Неудалов кота.

— Меня не зовут, я сам прихожу, — ответил тот. Кажется, он распрощался с надеждой подремать, поднялся и, укоризненно поглядывая на поэта, принялся вылизывать рыжую грудку. — Ну а вообще‑то, имя моё — Октябрь, — солидно добавил он.